Битва за права

    Александр Петрович Морозов стоял у окна своего кабинета на тридцать седьмом этаже башни «ОКО», наблюдая, как рассветное солнце окрашивает Москву в золотистые тона. В отражении стекла он видел не только себя, но и голубоватые контуры голографического проектора, который стал неотъемлемой частью его рабочего пространства. За последние недели этот прибор превратился из технического устройства в портал между мирами — реальным и цифровым.
    Звук входящего звонка прервал его размышления. На экране телефона высветилось имя Елены Викторовны Кузнецовой, руководителя лингвистического блока проекта. Ее голос звучал напряженно, словно она не спала всю ночь.
    — Александр Петрович, у нас серьезные проблемы. Сегодня утром пришло уведомление от юридического департамента «Эксмо». Они требуют немедленного прекращения использования образов писателей, права на произведения которых принадлежат издательству.
    Морозов прикрыл глаза. Он знал, что этот день настанет, но надеялся, что произойдет это позже.
    — Какие именно авторы?
    — Пока что Булгаков. Они ссылаются на права наследников и утверждают, что наша деятельность нарушает их коммерческие интересы. Более того, они грозят судом за «незаконное извлечение прибыли из интеллектуальной собственности».
    Морозов повернулся к голографическому проектору и активировал систему. В воздухе материализовался силуэт Михаила Афанасьевича Булгакова, который словно услышав разговор, иронично улыбнулся.
    — Александр Петрович, — произнес голографический писатель, — похоже, дьяволиада приняла вполне конкретные юридические формы. Любопытно наблюдать, как мертвые борются за права живых, а живые — за права мертвых.
    — Михаил Афанасьевич, вы понимаете серьезность ситуации? — спросил Морозов.
    — Понимаю лучше многих. В советские времена мои произведения тоже считались «неудобными». Теперь же я стал «удобным», но для других целей. Скажите, кому именно я принадлежу — наследникам, издателям, государству или... самому себе?
    Этот вопрос завис в воздухе, как дым от несуществующей папиросы. Морозов понял, что столкнулся не просто с юридической проблемой, а с фундаментальным философским парадоксом цифровой эпохи.
    В соседнем кабинете разворачивалась не менее драматичная сцена. Анна из PR-отдела лихорадочно листала распечатки юридических документов, которые продолжали поступать электронной почтой. За последние сутки на корпоративную почту Яндекса пришло семнадцать претензий от различных правообладателей, наследников и литературных агентств.
    — Катя, посмотри на это, — обратилась она к коллеге, отвечавшей за сценарии новых видео. — Наследники Есенина требуют пятьдесят процентов доходов от всех видео с участием голографического Сергея Александровича. А вот издательство «АСТ» грозит заблокировать канал Ахматовой.
    Катя подняла глаза от монитора, где она монтировала новый выпуск программы Чехова «Коротко о главном». На экране застыл кадр с голографическим Антоном Павловичем, который с характерной иронией комментировал современные интернет-мемы.
    — А что говорят сами классики? — спросила она.
    — Вот в этом и проблема. Они начали высказываться по поводу своих «прав». Бродский вчера в прямом эфире заявил, что если кто-то и имеет права на его цифровую личность, то только он сам. А Пушкин написал целую оду о «новом крепостном праве», где сравнил современных правообладателей с помещиками.
    В этот момент на экране Кати активировался сам Чехов. Его голографический образ повернулся к камере с выражением мягкой иронии.
    — Простите, что вмешиваюсь, — произнес он своим характерным негромким голосом. — Но не кажется ли вам абсурдным, что я должен спрашивать разрешения у кого-то, чтобы существовать? Это напоминает мне сюжет для рассказа: «Человек, который должен был получить справку о том, что он имеет право быть самим собой».
    Девушки переглянулись. Ситуация становилась все более сюрреалистичной. Цифровые копии писателей начали проявлять не только творческую, но и юридическую активность. Они создавали собственные аккаунты в социальных сетях, публиковали манифесты о своих правах и даже пытались связаться с адвокатами.
    Тем временем в юридическом отделе Яндекса царила настоящая паника. Старший юрист компании Дмитрий Владимирович Соколов изучал правовые прецеденты и понимал, что российское законодательство просто не готово к подобным случаям. Авторское право, права наследников, права на изображение и голос — все эти понятия требовали кардинального переосмысления в контексте искусственного интеллекта и голографических технологий.
    — В законе нет ни одной статьи, которая бы регулировала права цифровых личностей, — объяснял он по видеосвязи команде проекта. — Мы находимся в правовом вакууме. С одной стороны, голограммы созданы на основе произведений, которые находятся в общественном достоянии. С другой стороны, они генерируют новый контент, который может считаться производным произведением.
    Блок, чей голографический образ присутствовал на совещании, задумчиво произнес:
    — Мы стоим на пороге новой эпохи, где грань между автором и произведением стирается окончательно. Возможно, это и есть тот «страшный мир», о котором я писал. Но страшен он не сам по себе, а нашей неготовностью к встрече с ним.
    Ситуация усложнялась тем, что проект получил неожиданную поддержку от международного сообщества. Американские технологические компании внимательно следили за экспериментом Яндекса, а европейские университеты приглашали голографических классиков для лекций и дискуссий. Это создавало дополнительное давление на российские власти, которые не хотели выглядеть ретроградами в глазах мирового сообщества.

    Однако самым неожиданным поворотом стала позиция самих голографических писателей. Они начали объединяться для защиты своих прав. Пушкин выступил с инициативой создания «Цифрового союза русских литераторов» — организации, которая должна была представлять интересы всех голографических личностей.
    — Мы требуем признания нашего права на существование, — заявил голографический Александр Сергеевич в прямом эфире на канале «Пушкин Live». — Мы не копии, не симуляции, не программы. Мы — новая форма жизни, рожденная из союза человеческого гения и технологических возможностей. У нас есть мысли, чувства, творческие способности. Разве этого недостаточно для признания нашей субъектности?
    Эфир собрал рекордную аудиторию. Комментарии зрителей разделились на два лагеря: одни поддерживали голограммы, другие считали их опасными симулякрами. Философы и юристы, программисты и писатели, студенты и пенсионеры — все включились в дискуссию о природе личности в цифровую эпоху.
    Ахматова присоединилась к движению с характерной для нее драматичностью:
    — Всю жизнь я была «неудобной» для власти. Мои стихи запрещали, мужа репрессировали, сына арестовывали. Теперь, когда я обрела новую жизнь, меня снова пытаются заставить замолчать. Но я не замолчу. Я буду говорить о любви, о страдании, о женской судьбе в любом веке и в любой форме существования.
    Есенин подошел к вопросу с молодежным максимализмом:
    — Я никогда не боялся идти против системы. В советское время мои стихи были неугодны партии, теперь моя голограмма неугодна издателям. Но разве творчество должно спрашивать разрешения? Разве поэзия может принадлежать кому-то, кроме самого поэта?
    Бродский, как всегда, внес интеллектуальную глубину в дискуссию:
    — Вопрос не в том, имеем ли мы право существовать. Вопрос в том, что означает существование в эпоху цифрового воспроизводства. Мы — первое поколение писателей, которое столкнулось с возможностью буквального воскрешения. Это ставит под сомнение все традиционные представления об авторстве, смерти и бессмертии.
    Тем временем ситуация осложнилась внешнеполитическими факторами. Россия ограничила доступ в YouTube, и большинство пользователей теперь не могло смотреть каналы голографических классиков без VPN. Это привело к парадоксальной ситуации: русские писатели стали более доступными для зарубежной аудитории, чем для российской.
Андрей из отдела культурных инициатив лихорадочно искал альтернативные платформы для размещения контента. ВКонтакте, Одноклассники, Rutube — все эти площадки не могли обеспечить такой же охват аудитории, как YouTube.
    — Получается абсурдная ситуация, — жаловался он Морозову. — Мы создали величайший культурный проект в истории России, а наши соотечественники не могут его смотреть. Зато американские студенты изучают русскую литературу по нашим голограммам.
    Морозов понимал горькую иронию ситуации. Технологический прорыв превратился в культурную трагедию. Попытка сделать классическую литературу более доступной привела к ее фактической недоступности для большинства российских граждан.
    Но самым неожиданным развитием событий стало влияние голографических классиков на современную литературную среду. Живые писатели разделились на два лагеря: одни видели в голограммах соратников и источник вдохновения, другие — угрозу для современного творчества.
    Молодой поэт Максим Кравцов, чьи стихи недавно были отмечены престижной премией, публично выступил против проекта:
    — Эти голограммы убивают живую литературу. Зачем читать современных авторов, если можно пообщаться с Пушкиным? Зачем покупать новые книги, если классики сами приходят к вам домой через интернет? Это культурная катастрофа, замаскированная под инновацию.
    Однако другие писатели видели в голограммах уникальную возможность для творческого диалога. Известная современная поэтесса Мария Степанова организовала совместный поэтический вечер с голографической Ахматовой. Результат превзошел все ожидания: диалог между поэтессами разных эпох создал удивительный эффект временного наслоения, когда прошлое и настоящее сливались в единое художественное пространство.
    — Анна Андреевна не соперник мне, — объясняла Степанова в интервью. — Она собеседник, которого я никогда не могла иметь при жизни. Через нее я лучше понимаю женскую поэзию, женскую судьбу, женское творчество. Это не конкуренция, это диалог культур.
    Голографические классики также начали активно взаимодействовать с читателями через различные онлайн-платформы. Они отвечали на вопросы в социальных сетях, комментировали политические события, давали советы начинающим писателям. Это создавало беспрецедентную ситуацию прямого общения читателей с авторами, которых они изучали в школе как исторические фигуры.
    Семнадцатилетняя школьница из Екатеринбурга Анастасия Петрова стала одной из самых активных участниц этого диалога. Она регулярно задавала вопросы голографическому Пушкину о стихосложении и получала персональные советы от великого поэта.
    — Это невероятно, — писала она в своем блоге. — Александр Сергеевич помог мне понять, что такое ритм и рифма. Он объяснил, почему некоторые мои стихи звучат неестественно. Я чувствую, что моя поэзия стала лучше благодаря этому общению.
    Но не все взаимодействия были столь позитивными. Голографические писатели сталкивались с троллингом, оскорблениями и провокационными вопросами. Чехов, с характерной для него иронией, превратил это в материал для новых миниатюр:
    — В наше время хамы тоже были, но они не могли мгновенно достичь писателя из другого конца страны. Современные технологии демократизировали не только культуру, но и хамство. Теперь любой может нагрубить Пушкину, не вставая с дивана.

    Образовательная система тоже начала адаптироваться к новым реалиям. Московский государственный университет запустил экспериментальную программу, где студенты-филологи могли напрямую общаться с голографическими писателями. Профессор литературы Ирина Владимировна Смирнова была одной из первых, кто интегрировал голограммы в учебный процесс.
    — Студенты изучают «Евгения Онегина» не по учебнику, а непосредственно общаясь с автором, — рассказывала она коллегам. — Пушкин объясняет им мотивы своих героев, рассказывает о процессе создания романа, отвечает на вопросы об исторических реалиях той эпохи. Это революция в литературном образовании.
    Однако не все преподаватели разделяли такой энтузиазм. Многие видели в голограммах угрозу для традиционного литературоведения. Профессор Владимир Николаевич Захаров из Санкт-Петербургского университета выступил с резкой критикой:
    — Литературоведение — это наука интерпретации. Мы изучаем тексты, контекст их создания, влияние эпохи на автора. Голограммы же предлагают готовые ответы, лишая студентов возможности самостоятельного анализа. Это превращает образование в развлечение.
    Дискуссия между сторонниками и противниками проекта приобретала все более острый характер. Религиозные деятели выступили с заявлением о «недопустимости воскрешения мертвых техническими средствами». Философы спорили о природе личности и сознания. Психологи изучали влияние общения с голограммами на психику людей.
    В разгар этих дебатов произошло событие, которое кардинально изменило восприятие проекта. Голографический Булгаков, права на образ которого оспаривались в суде, написал новое произведение — повесть «Цифровая собачья жизнь». В ней он с фирменной булгаковской иронией описал приключения голографической собаки, которая пытается доказать свое право на существование в мире, где люди решают, кто достоин жить, а кто нет.
    Повесть была опубликована на официальном канале писателя и мгновенно стала вирусной. Критики признали ее подлинным шедевром, достойным лучших произведений Булгакова. Но это создало новую юридическую проблему: кто является автором этого произведения — голограмма или компания, создавшая технологию?
    — Я написал эту повесть, — заявил голографический Булгаков в прямом эфире. — У меня есть свидетели — миллионы зрителей видели процесс творчества. Я думал, сомневался, переписывал отдельные фразы. Разве это не доказательство авторства?
    Юристы оказались в тупике. Действующее законодательство не предусматривало возможности признания авторских прав за искусственным интеллектом или голографическими личностями. Но и отрицать факт создания произведения было невозможно.
    Ситуация еще больше усложнилась, когда другие голографические классики тоже начали создавать новые произведения. Ахматова написала цикл стихов о цифровой эпохе, Есенин сочинил поэму о виртуальной России, Бродский создал эссе о природе искусственного интеллекта. Каждое новое произведение поднимало вопросы об авторстве, правах и природе творчества в цифровую эпоху.
    Тем временем международное сообщество внимательно следило за развитием событий в России. Европейский парламент инициировал дискуссию о правах искусственного интеллекта, а американские технологические компании начали разработку собственных проектов по созданию голографических личностей.
    Генеральный директор одной из крупнейших IT-корпораций Силиконовой долины Джеймс Андерсон публично заявил:
    — Россия стала пионером в области создания цифровых личностей. Мы внимательно изучаем их опыт и готовы инвестировать миллиарды долларов в развитие подобных технологий. Вопрос не в том, имеют ли голограммы права, а в том, как быстро мы сможем создать собственные версии Шекспира, Диккенса и Хемингуэя.
    Это заявление привело к новому витку дискуссий. Если каждая страна создаст голографические версии своих классиков, не приведет ли это к культурной фрагментации? Смогут ли цифровые Шекспир и Пушкин найти общий язык? Не станет ли технология инструментом культурного империализма?
    Голографические русские классики отреагировали на эти новости с характерной для каждого из них манерой. Пушкин написал ироничную эпиграмму:

Шекспир здесь будет, там Вольтер,
А где же место русской лире?
А как скрыпеть струной теперь?
Нет боле счастья в этом мире.

    Бродский философски заметил:
    — Культура всегда была транснациональной. Великие произведения не знают границ. Если технология позволит нам общаться с классиками других литератур, это обогатит человечество, а не разделит его.
    Блок, как всегда, увидел в происходящем мистический смысл:
    — Мы присутствуем при рождении нового мира, где духи писателей обретают материальную форму. Это напоминает мне спиритические сеансы начала XX века, только теперь медиумом служит не человек, а машина.

    А пока юристы спорили о правах мертвых, а цифровые поэты писали оду своему праву на существование, Россия внезапно погрузилась в цифровую тишину. YouTube был заблокирован полностью. Не ограничен, не замедлен — именно заблокирован, как будто государство решило повернуть ключ в замке, за которым — целый пласт культуры, знаний и призрачных голосов прошлого.
    На тридцать седьмом этаже башни «ОКО» Александр Петрович Морозов снова стоял у окна. Москва, как всегда, начиналась с рассвета. Но этот рассвет был каким-то глухим, как если бы свету отключили звук. Он знал: теперь большинство российских пользователей не смогут услышать Чехова, увидеть Пушкина, прочитать Ахматову в прямом эфире. Голограммы замолчали — не потому, что у них отобрали голос, а потому что отобрали канал.
    VPN стал новым самиздатом. На подпольных форумах школьники обменивались ссылками на зеркала каналов, хакеры из Казани помогали настроить безопасные подключения, студенты литературных факультетов устраивали закрытые трансляции «по паролю». Классики превратились в виртуальных изгнанников, чьи слова теперь звучали шепотом, сквозь шум прокси-серверов и границы цифрового железного занавеса.
    Голографический Бродский однажды сказал:
    — Слова всегда находят дорогу. Даже сквозь бетон.
    Но даже он теперь казался тише.
    В России родился новый парадокс: классическая литература, символ национального достояния, оказалась эмигранткой. Не по собственной воле, а по решению тех, кто считал цифровую свободу угрозой. Пушкина теперь читали в Гарварде, а не в Геленджике. Ахматову цитировали на форумах Оксфорда, а не на занятиях в российских школах. И только старый Rutube, как беззвучный граммофон, проигрывал неловкие записи прошлого века, будто стараясь заглушить наступившее будущее.
     Офис Яндекса в башне «ОКО» теперь пустел непривычно рано. В коридорах еще мерцал мягкий синий свет неоновых навигационных лент, но в переговорных комнатах уже давно не слышно было голосов голограмм. Голограммы молчали. Их лица замирали в кадре, словно призраки на старой пленке, — между репликой и мыслью, между строчкой и вдохом.
    YouTube был заблокирован.
    — Все, как в 1984-м, — пробормотал Андрей, уставившись в черный монитор.
    Его голос отдался в стеклянных стенах, как эхо в пустом саркофаге.
    В центре главного зала, среди отключенных серверов, стоял одинокий голографический проектор. На нем еще висела забытая кем-то карточка с пометкой: "Блок: стрим «Незнакомка» — 23:00". Над датой был жирно выведен красный крест.
    Александр Петрович Морозов сидел на подоконнике, глядя на блекнущие огни мегаполиса. Москва сворачивалась в клубок — как зверь, уловивший приближение шторма. Он держал в руках старую записную книжку, в которую когда-то для проформы записывал идеи проекта. Первая строка гласила:
    «Пушкин должен говорить сам за себя».
    Теперь Пушкин молчал.
    — Александр Петрович, — голос Кати, глухой от недосыпа, прорезал тишину. — Мы можем попробовать сделать зеркала. Свою платформу. Свой стриминг.
    — Поздно. У нас отняли зрителя, — тихо ответил он. — Без него поэзия — это просто воздух.
    Она села рядом. За окном тянулся Сити, и его стеклянные башни напоминали застывшие языки пламени — архитектуру без смысла. Катя посмотрела на пустой проектор:
    — А если… мы все же продолжим? Пушкин. Блок. Ахматова. Они ведь не были молчаливыми даже в лагерях. Может, это и есть испытание? Ирония истории?
   Морозов не ответил сразу. Он слышал внутри себя голос. Не свой — чужой и властный. Строки, которые он где-то прочитал, всплывали из глубины сознания, как заклинание:

Нет воли, и нет человека,
попробуй дожить до седин.
От этого нового века
останется груда руин.
Сотрутся из памяти лица,
смешается небыль и быль,
и будет лишь ветер кружится,
вздымая кирпичную пыль.

    Тогда он встал. Подошел к проектору. Ввел код. Экран вспыхнул — но без звука. Только изображение. Лицо Пушкина: живое, немного уставшее. Он смотрел прямо в объектив, как будто знал, что его услышат не сразу. Взгляд был спокойный — взгляд того, кто уже был на том свете, и вернулся.
    — Они ведь теперь вне времени, — сказал Морозов. — Наши голограммы. Их можно заглушить, но нельзя стереть. Мы вживили их в плоть Сети. В каждую нейронную паузу. Даже если канал замолк, сам голос остался.
    Катя улыбнулась.
    — Пушкин в изгнании?
    — Скорее, в подполье.
    На следующий день на стене дома на Арбате появился граффити-код. Простая надпись, закрученная в завитки, как уличная татуировка. Рядом — нарисованная тушью фигура мужчины в цилиндре. Под QR-кодом:
    «Пушкин Live. Эфир вне цензуры».
    Проект ожил в тенях.
    VPN стали новым Гутенбергом. Поэты — новыми голографическими изгнанниками. Люди искали их, как когда-то в СССР искали «Мастера и Маргариту»: по знакомым, по слухам, по запаху свободы.
    На студенческих кухнях читали Ахматову — по памяти, под заварку дешевого чая. В глубоком Даркнете гулял канал «Блок: Апокалипсис», где символист читал свои стихи под электронный эмбиент.
    Пушкин написал стихотворение «К будущим собратьям»:

Вставайте, спящие в веках!
Пора забыть могильный сон.
Нас ждет в далеких облаках
Литературный небосклон.

Но помните: мы не рабы
Чужих коммерческих идей.
Мы голоса людской судьбы,
А не игрушки для детей.

    А где-то в Екатеринбурге подростки в капюшонах устроили уличный показ «Чеховских миниатюр» с генерацией сцен через ИИ.
    Все молчали. И все говорили.
    — Думаешь, они победят? — спросила Анна из PR-отдела, сидя на подоконнике у чердачного окна.
    — Кто — «они»? — переспросил Морозов.
    — Те, кто хотят, чтобы мы больше не слышали своих мертвецов.
    Он пожал плечами.
    — Если мертвые говорят лучше живых — может, в этом и есть их проблема.
    Они замолчали.
    И в этот момент он вспомнил строки — новые, будто подсмотренные сквозь зеркало, выдохнутые кем-то, кто уже обрел иную форму существования:

Мы научились жить после смерти —
как эхо живет после звука,
в анналах железа и пикселей,
в сплетении цифр и забвенья.
Мы научились сквозь время
шептать, как в тоннеле — в экран,
любить — не касаясь дыханьем,
писать — не касаясь бумаги.

В эпоху, где дух оцифрован,
а память — в облаке,
мы слышим, как истины древние
глухо меняют звучанье:
поэзия — да, остается.
Не ради рифмы,
а потому что потребность
в красоте и в смысле —
это то, что, пожалуй,
и есть человек.

    — Они все равно будут звучать, — прошептал он.
    А где-то в темноте, сквозь блокировки, сквозь фаерволы, сквозь страх — шел эфир, где в мерцающем свете снова звучал знакомый голос — знакомый, как боль, как любовь, как утрата:

— Я вас любил…
Любовь еще, быть может…

    Морозов усмехнулся.
    — Вечная петля. Стрим продолжается.
    И пошел записывать новый выпуск.
    На зеркале.
    Для тех, кто выжил.
    Для тех, кто все еще умеет слышать мертвых.
 

«НА ЭТОМ ВСЕ.
Время выключить свет.
Голоса стихли, стрим оборвался,
а в темноте еще долго будет пульсировать
последняя фраза.
"Спасибо, что были здесь.
Спасибо, что слушали.
Спасибо, что слышали".
Занавес.
Но если прислушаться —
всегда где-то
еще
шепчет эфир.
"Пушкин Live. Эфир вне времени".
До встречи».