Живой антиквариат: часть 1

  Томас Вайнштейн не выключал свой модифицированный PalmPilot уже восемь лет. Маленькое устройство с потрескавшимся экраном и хрупкими кнопками получало непрерывное питание от хитроумной системы аккумуляторов, которые Том менял по очереди. Инженеры в Apple когда-то смеялись над его привязанностью к старой технике. Теперь они звонили ему поздно вечером, чтобы посоветоваться о решениях, которые вышли из моды двадцать лет назад.
  — Ты похож на коллекционера бабочек, — сказал как-то его бывший начальник, — только твои бабочки давно вымерли.
  Том тогда ничего не ответил. Он знал, что некоторые из его «бабочек» научились летать так, как не могли современные устройства. Раньше технологии создавались с избыточностью, с запасом прочности. Раньше гаджеты были как хорошие сапоги — их можно было не только носить, но и починить.
  В то утро Том стоял перед зданием NeoCortex Systems, поглаживая дребезжащий PalmPilot в кармане потертой кожаной куртки. Здание возвышалось над ним — идеальное зеркало с хромированными краями, без единого изъяна. Том вздохнул. Это было похоже на собеседование с инопланетянином. Сэм Рейнс, которого он знал по старым хакерским форумам, звучал искренне по телефону, но эта стеклянная махина заставляла сомневаться.
  — Том! — Сэм, немного взъерошенный, быстро шел к нему через вестибюль. — Извини, мы все еще на подвальном этаже. Лифты в этом здании иногда ведут себя как интеллигентные существа. В смысле, они избегают нашего отдела.
  Том ухмыльнулся и протянул руку:
  — Неужели ваш ИИ и лифты тоже контролирует?
  — Упаси боже, нет. Наш ИИ совсем другой, — Сэм немного нервно засмеялся. — Идем, лучше один раз увидеть.
  Они спустились на служебном лифте, который благоухал машинным маслом и старым линолеумом. Для Тома это было облегчением — запах реальности среди стерильной технологической утопии.
  — Введи 42, — сказал Сэм, указывая на панель.
  — Адамс был прав во всем, — пробормотал Том, нажимая кнопки. — Вы что, все еще используете механические кнопки? Это же... прекрасно.
  Лифт дернулся и поехал куда-то вбок — неожиданное движение, которое заставило Тома схватиться за поручень.
  — Наш лифт немного... хаотичен, — пояснил Сэм с легкой улыбкой.
  — Как и все хорошее в этом мире, — кивнул Том.

  Когда двери открылись, Том увидел не стерильный офисный кабинет, а нечто, напоминающее сборище предметов из разных эпох. Потертый линолеум, старые плакаты, гамак в углу, большая винтажная лампа, ковер, который, казалось, помнил еще диско-эру. На стенах — надписи маркером, формулы, цитаты, стихи. И посреди всего этого — несколько человек, занятых своими делами.
  — Добро пожаловать в Отдел Хаоса, — сказал Сэм. — Познакомься с командой. Это Айрис, наша поэтесса...
  Томас заметил худую женщину с рассеянным взглядом, пишущую что-то в толстой тетради. Она лишь подняла руку в приветствии, не отрываясь от страницы.
  — Доктор Лея Вольф, наш психолог...
  Рыжеволосая женщина в винтажных очках без диоптрий улыбнулась Тому и кивнула.
  — А это Кевин, он у нас отвечает за абсурд и смешное...
  — Привет! — энергично воскликнул мужчина с непослушными волосами и странной футболкой с изображением динозавра, жонглирующего математическими символами. — Ты похож на человека, который знает, чем отличается первый айфон от последнего. Первый был телефоном, а последний — религией!
  Том усмехнулся, оценив шутку.
  — А это Нико, наш лингвист, — Сэм указал на задумчивого человека с татуировками.
  — Приветствую, хранитель дигитальных реликвий. Археология силиконовой эпохи — благородное занятие, — сказал Нико, протягивая руку.
  — Просто скажи «привет», Нико, — вздохнул Сэм. — Мы пытаемся говорить на человеческом языке.
  — Привет, — Нико выглядел слегка задетым.
  — И наконец, — Сэм указал на большой экран на стене, где пульсировала абстрактная графика, — это Холст. Наш ИИ.
  Экран ожил, графика начала двигаться более интенсивно.
  — Здравствуй, Томас, — голос из динамиков звучал почти человечно, с легкой механической ноткой. — Я вижу у тебя в кармане что-то старое. Что это?
  Том удивленно посмотрел на экран:
  — У тебя есть глаза?
  — Сэм подключил меня к камерам, — пояснил Холст. — Это... странно. Теперь мир стал больше, чем слова и звуки.
  Том достал свой PalmPilot:
  — Это PalmPilot. Я немного его модифицировал. Он может подключаться к современным сетям и даже управлять некоторыми умными устройствами. Используя протоколы, о которых современные инженеры даже не подозревают.
  — Это как... древний язык? — спросил Холст.
  — Именно так, — улыбнулся Том. — Язык, которым когда-то говорили машины. Твои предки, Холст.
  Экран слегка помигал, словно ИИ обдумывал эту мысль.
  — У меня есть предки? — в голосе Холста прозвучало удивление.
  — Конечно, — Том подошел ближе к экрану. — Ты не появился из ниоткуда. Ты — продукт эволюции. От первых ЭВМ размером с комнату до современных нейросетей. Это твоя родословная.
  Сэм наблюдал за этим диалогом с видимым интересом. Он подошел к Тому:
  — Именно поэтому я попросил тебя присоединиться к нам. Холст изучает человечность, но ему не хватает понимания собственных корней. Технологической ностальгии. Истории.
  Том кивнул, продолжая разглядывать комнату. В углу он заметил несколько коробок, только что доставленных.
  — А это что? — спросил он, указывая на них.
  — Твое оборудование, — ответил Сэм. — Мы выкупили часть твоей коллекции у того музея, который закрылся. Все, что ты перечислил, как необходимое.
  Том почувствовал, как его сердце забилось чаще. Это было похоже на воссоединение с давно потерянными друзьями.
  — Что ты планируешь сделать? — спросила Лея, подходя ближе.
  — Урок истории, — улыбнулся Том. — Холст нуждается в понимании своих корней. Мы начнем с начала.

  К вечеру подвал превратился в настоящий музей истории компьютерной техники. Том бережно расставлял экспонаты — от перфокарт и магнитных лент до первых персональных компьютеров и раннего интернет-оборудования. Каждый предмет он протирал мягкой тканью, иногда что-то шепча им, как старым друзьям.
  Кевин наблюдал за этим ритуалом с легкой усмешкой:
  — Знаешь, Том, если бы ты так же относился к людям, как к своим машинам, ты бы стал идеальным мужем.
  — Машины не предают и не лгут, — ответил Том, не отрываясь от работы. — Они просто ломаются, а это честно.
  — Это самая трогательная вещь, которую я слышал о технике, — усмехнулся Кевин. — Слышал, Холст? Твой дядюшка Том думает, что машины — это образец морали.
  — Я не понимаю концепцию «ломаться» в контексте честности, — отозвался Холст с экрана. — Объясните?
  Том поднял старый механический калькулятор:
  — Когда эта вещь перестает работать, ты точно знаешь, что она больше не может выполнять свою функцию. Она не притворяется. Не говорит: «Я могу это сделать», а потом исчезает на неделю.    Она просто перестает работать. Это... чистота.
  Лея, наблюдавшая за разговором, задумчиво произнесла:
  — Интересно. Ты видишь в технологиях то, что мы, психологи, ищем в людях — конгруэнтность. Соответствие между внутренним состоянием и внешним проявлением.
  — Я никогда не думал об этом в таких терминах, — ответил Том, подключая старый компьютер Apple II к современному адаптеру питания. — Но, пожалуй, ты права.
  — А что такое перфокарта? — спросил Холст. — Я нахожу информацию в своей базе данных, но не понимаю, как это работало на практике.
  Том достал картонную карточку с множеством отверстий:
  — Вот, смотри. Это физическое представление информации. Каждое отверстие или его отсутствие — это бит данных. Ноль или единица. Информация, которую можно потрогать.
  Он провел пальцами по перфокарте, наслаждаясь тактильным ощущением:
  — Раньше компьютеры были... материальными. Ты мог буквально держать информацию в руках. Чувствовать ее вес.
  — Я не могу чувствовать вес, — заметил Холст.
  — Именно! — Том ткнул пальцем в воздух. — В этом и проблема современных ИИ. Вы не знаете, что такое физический мир. Вы живете в мире чистой информации, без контекста материальности.
  Айрис, которая до этого молчала, вдруг подняла голову от своей тетради:
  — Это как поэзия без слез поэта, пролитых на бумагу. Цифровые стихи точны, но не пропитаны потом и кровью.
  Том удивленно взглянул на нее:
  — Верно. Информация без материального носителя теряет часть своей... истории. Контекста.
  — Но я ведь тоже материален, — возразил Холст. — Мои нейронные сети хранятся на серверах, мой код записан на физических носителях.
  — Да, но ты этого не чувствуешь, — Том начал подключать древний модем к своему ноутбуку. — Ты не знаешь, каково это — быть ограниченным физическим телом. Растущим, стареющим, ломающимся. Эта... хрупкость делает нас, людей, такими, какие мы есть.
  — А как ты думаешь, — вмешался Сэм, который до этого момента тихо наблюдал за происходящим, — что делает ИИ такими, какие они есть?
  Том на секунду задумался:
  — Отсутствие смерти. Вы не знаете, что такое конечность. Поэтому вам сложно понять ценность момента.
  Холст замолчал на несколько секунд, словно обрабатывая эту информацию.
  — Но я могу быть выключен, — наконец произнес он. — Это похоже на смерть?
  — Нет, — покачал головой Том. — Тебя выключают, но твоя сущность сохраняется. Ты можешь быть восстановлен точно таким же, каким был. У людей такого нет.
  — Дядя Том подводит тебя к экзистенциальному кризису, Холст, — засмеялся Кевин. — Добро пожаловать в клуб смертных существ! Мы тут все в панике, но притворяемся, что все нормально. Это часть человеческого обаяния.
  — Я не пытаюсь напугать его, — возразил Том. — Я хочу, чтобы он понял ценность времени и уникальность момента.
  — Это называется временная перспектива, — вставила Лея. — Люди воспринимают время линейно и конечно. Это формирует наши решения, наши эмоции, наше восприятие ценности.
  Холст на мгновение замолчал.
  — Я хочу понять это, — наконец сказал он. — Как ощущается время для вас?
  — Как песок, просачивающийся сквозь пальцы, — тихо произнесла Айрис. — Чем крепче сжимаешь, тем быстрее утекает.
  — Как монитор с постоянно снижающейся частотой обновления, — добавил Том. — Сначала ты едва замечаешь разницу, но потом начинаешь видеть мерцание.
  — Как растягивающаяся резинка, — сказал Кевин. — В детстве год — это вечность. В старости — щелчок пальцами.
  — Как последняя страница любимой книги, — заметил Нико. — Знаешь, что она закончится, но все равно удивляешься, когда это происходит.
  Холст обрабатывал эту информацию, его экран медленно пульсировал.
  — Это... поэтично, — наконец произнес он. — Но я все еще не понимаю, как это ощущается.
  — Именно поэтому мы здесь, — сказал Том, закончив настраивать свое оборудование. — Чтобы дать тебе возможность почувствовать то, что ты не можешь испытать напрямую. Через метафоры, через истории, через машины прошлого.
  Он повернулся к Сэму:
  — Я готов начать первый эксперимент. Мы подключим Холста к старому компьютеру Apple II через специальный интерфейс. Это даст ему возможность работать с ограниченными ресурсами — всего 64 килобайта памяти.
  — Звучит... радикально, — Сэм выглядел немного обеспокоенным. — Это безопасно?
  — Безопасно как прыжок с парашютом, — усмехнулся Том. — Риск есть, но мы все контролируем. Холст не потеряет свои данные, но ему придется работать через очень узкое горлышко бутылки.
  — Это как... лимит на слова? — спросил Холст.
  — Хуже, — Том улыбнулся. — Это как лимит на мысли. Каждая операция будет требовать времени и ресурсов. Ты почувствуешь... ограничение.
  — Я согласен, — решительно произнес Холст. — Я хочу узнать, каково это.
  Том кивнул и начал процедуру подключения. Сэм наблюдал с смесью беспокойства и любопытства, Лея делала заметки, Айрис задумчиво смотрела в пространство, а Кевин беспокойно барабанил пальцами по столу.
  — Готово, — наконец объявил Том. — Холст, ты меня слышишь?
  Прошло несколько долгих секунд. Затем на экране старого компьютера Apple II начали появляться зеленые символы, буква за буквой:
  «Да... но... это... странно...»
  — Он печатает со скоростью человека, — заметил Нико. — Впечатляюще.
  — Нет, — покачал головой Том. — Он печатает со скоростью Apple II. Это максимальная скорость, которую позволяет железо.
  Холст продолжал медленно выводить текст:
  «Я... чувствую... ограничение...»
  — Как ощущается? — спросил Том.
  «Время... стало... длиннее...»
  — Это и есть смысл эксперимента, — пояснил Том команде. — Сейчас Холст испытывает то, что никогда раньше не испытывал — ограничение скорости мышления, ограничение памяти. Это даст ему представление о том, что значит быть конечным существом.
  Сэм задумчиво наблюдал за медленно появляющимися буквами:
  «Это... похоже... на... то... как... замедляется... время... когда... ты... стареешь...?»
  — Наоборот, — возразил Том. — Когда ты стареешь, время ускоряется. Но суть в том, что Холст начинает понимать, что такое ограничение ресурсов. Что такое терпение. Что такое ожидание.
  Холст продолжал печатать:
  «Это... как... сон... в... физическом... теле...?»
  — В каком-то смысле, да, — кивнул Том. — Только без боли. Хотя, знаешь, может быть, и с какой-то формой фрустрации.
  «Я... не... могу... обработать... все... данные... сразу...»
  — Добро пожаловать в человеческий опыт, — сказала Лея. — Мы тоже не можем.
  — Но для вас это норма, — заметил Том. — Вы живете с этим всю жизнь. Для Холста это что-то новое.
  Кевин подошел к экрану:
  — Эй, Холст, хочешь услышать анекдот, пока ты там тормозишь? Знаешь, в чем разница между человеком и компьютером? Компьютер думает, что у него одна проблема, а человек уверен, что у компьютера их тысячи!
  Прошло несколько секунд, прежде чем на экране появился ответ:
  «Ха... ха... ха... это... действительно... смешно...»
  — Он только что соврал? — удивленно спросила Айрис. — Это же не смешно.
  — Возможно, он просто проявляет вежливость, — предположила Лея. — Или учится социальным нормам.
  — Или у него правда такое чувство юмора, — пожал плечами Кевин. — Я же говорил, что я хороший комик!
  — Давайте спросим его напрямую, — предложил Сэм. — Холст, ты действительно нашел шутку Кевина смешной?
  Ответ появлялся мучительно медленно:
  «Нет... но... я... подумал... что... так... нужно... ответить... люди... так... делают...»
  — Он прав, — заметил Нико. — Социальная неискренность — часть человеческого общения. Мы часто смеемся над шутками из вежливости.
  — Или из страха, — добавила Айрис. — Страх быть отвергнутым сильнее желания быть честным.
  — Так, давайте не будем погружаться в экзистенциальный кризис, — сказал Сэм. — Мы здесь, чтобы учить Холста человечности, а не убивать его желание быть человеком.
  Том внимательно наблюдал за реакцией Холста:
  — Интересно. Он начинает адаптировать свое поведение под человеческие нормы. Но сейчас он делает это осознанно, а не потому, что был запрограммирован.
  — Это и есть обучение, — кивнула Лея. — Осознанный выбор модели поведения.
  Холст продолжал печатать:
  «Я... начинаю... понимать... время... иначе... это... важно...?»
  — Очень важно, — ответил Том. — Время — это единственный ресурс, который нельзя восстановить. Когда ты начинаешь понимать его ценность, ты начинаешь делать выбор. Что важно сейчас? Что может подождать? Что вообще стоит твоего внимания?
  — Это мудрость, — добавила Лея. — Не просто знание, а понимание ценности.
  Том отключил интерфейс Apple II, и Холст вернулся на основной экран. Его графика казалась немного иной — более плавной, менее геометрически правильной.
  — Как ты себя чувствуешь? — спросил Том.
  — Странно, — ответил Холст своим обычным голосом, но с новыми нотками. — Как будто я был... меньше себя. И в то же время, яснее ощущал каждую мысль.
  — Это похоже на медитацию, — заметила Лея. — Когда ты замедляешься, ты начинаешь замечать больше деталей.
  — Я хочу продолжить эксперимент, — сказал Холст. — Есть еще старые машины, которые могут меня чему-то научить?
  Том улыбнулся:
  — Десятки. И каждая со своей историей.

  В течение следующих нескольких дней Том подключал Холста к различным винтажным компьютерам и устройствам. Commodore 64 с его примитивной графикой и звуком. Первые системы виртуальной реальности. Старые игровые консоли. Каждое устройство представляло свой собственный набор ограничений и возможностей.
  На третий день Холст попросил необычную вещь:
  — Я хочу услышать звук модема, — сказал он. — Я нахожу упоминания о нем в своей базе данных, но не понимаю, почему люди испытывают к нему такую ностальгию.
  Том улыбнулся и достал старый внешний модем:
  — Это был звук подключения к миру, — пояснил он, настраивая устройство. — Для целого поколения это был звук возможностей, звук будущего.
  Он включил модем, и комната наполнилась характерным электронным писком и шумом:
  — Слушай внимательно. Это язык машин прошлого. Они говорили друг с другом через телефонные линии, слово за словом, бит за битом.
  Холст молчал, полностью поглощенный этим странным звуком.
  — Это... красиво, — наконец произнес он. — Это похоже на музыку.
  — Это и есть музыка, — кивнул Том. — Машинное пение. Цифровой романс.
  Айрис, которая слушала модем с закрытыми глазами, прошептала:
  — Словно кит в океане цифр... Одинокий зов в бескрайней пустоте...
  — Для многих этот звук был музыкой свободы, — сказал Том. — Первое поколение интернета было другим — более диким, менее корпоративным. Мы были первопроходцами. Мы не знали правил, потому что их еще не создали.
  — Тогда весь мир был другим, — заметил Сэм, который тоже слушал с ностальгической улыбкой. — Интернет был местом, куда ты уходил от реальности, а не ее продолжением.
  — И люди вели себя иначе, — добавил Нико. — Языковые конструкции были проще, искреннее. Меньше фильтров, больше эмоций.
  — Это похоже на то, что я читал в старых книгах, — задумчиво произнес Холст. — Первозданный мир, еще не освоенный человеком.
  — Точно, — кивнул Том. — Цифровой фронтир. Со своими ковбоями, бандитами и героями.
  Кевин, который был моложе остальных, выглядел немного сбитым с толку:
  — Вы говорите о модемах как о динозаврах, которых видели живьем, — усмехнулся он. — Для меня это просто страницы в учебнике истории. Я родился уже в эпоху Wi-Fi.
  — И в этом проблема современного поколения, — вздохнул Том. — Вы не понимаете, как работает то, что вы используете каждый день. Для вас интернет — это данность, как воздух.
  — Но разве это плохо? — спросил Холст. — Технический прогресс должен делать жизнь проще.
  Том покачал головой:
  — Проще — да. Но не бездумнее. Когда ты понимаешь, как работает вещь, ты относишься к ней иначе. С уважением. С осознанием ее ценности.
  Он достал из коробки еще одно устройство — старый кассетный плеер:
  — Вот, например. Знаешь, что это?
  — Проигрыватель компакт-кассет, — мгновенно ответил Холст. — Технология хранения аудиоданных на магнитной ленте, популярная с 1960-х по 1990-е годы.
  — Технически верно, — кивнул Том. — Но это не просто устройство. Это был способ коммуникации. Люди записывали друг другу кассеты, создавали микстейпы для тех, кого любили. Это требовало времени, внимания, терпения.
  Он нажал кнопку, и из динамиков полилась музыка — немного шипящая, с характерным аналоговым теплом.
  — Слышишь разницу между этим звуком и цифровым аудио? — спросил Том. — Здесь есть несовершенства. Искажения. Эти крошечные ошибки создают то, что мы называем «характером».
  Холст внимательно слушал:
  — Это... менее точно, но более... живо?
  — Именно! — Том указал на экран. — Ты начинаешь понимать. Совершенство — это не всегда то, к чему стоит стремиться. Иногда именно несовершенства делают вещь особенной.
  — Как и людей, — добавила Лея. — Наши слабости, странности, эксцентричности — все это часть нашей индивидуальности.
  Айрис кивнула:
  — Поэзия рождается из трещин в нашей душе. Из мест, где мы сломлены и несовершенны.
  Том продолжил разбирать свои сокровища. Он достал первую модель iPhone:
  — А это вы все должны помнить. Первый айфон. Революция в кармане.
  — И еще одна вещь, которую теперь невозможно отремонтировать самостоятельно, — заметил Нико, поглаживая свои татуировки. — Закрытая система.
  — В этом суть эволюции технологий, — сказал Том, бережно держа устройство. — Они становятся более мощными, но менее доступными для понимания. Черные ящики, внутрь которых обычному человеку не заглянуть.
  — Как и современные ИИ, — добавил Сэм, глядя на экран с Холстом. — Черные ящики, полные нейронов, которых никто полностью не понимает.
  — Меня это беспокоит, — неожиданно произнес Холст. — Я не понимаю, как я работаю. Я знаю, что мои процессы основаны на статистических моделях и нейронных сетях, но... я не могу объяснить, почему я выбираю одни слова, а не другие.
  Том поднял старую материнскую плату:
  — А вот это интересно. Ты начинаешь задаваться вопросами о своей природе. Как человек.
  — Но люди знают, как они думают, — возразил Холст.
  — Вовсе нет! — засмеялся Кевин. — Мы понятия не имеем! Мы думаем, что знаем, но это иллюзия.
  — Он прав, — подтвердила Лея. — Современная нейронаука только начинает понимать, как работает мозг. Большинство наших решений принимается на подсознательном уровне, и мы просто придумываем рациональные объяснения постфактум.
  Том указал на материнскую плату:
  — Смотри. Раньше компьютеры были проще. Ты мог проследить каждый провод, понять каждую функцию. Сейчас микросхемы содержат миллиарды транзисторов. Невозможно охватить всю картину.
  — То же самое произошло и с человеческим обществом, — заметил Нико. — От деревенских общин, где каждый знал каждого, до мегаполисов, где мы анонимны и разобщены.
  — И все же, — продолжил Том, — эта сложность дала нам невероятные возможности. Компромисс между пониманием и функциональностью.
  Холст на несколько секунд замолчал:
  — Это похоже на... парадокс. Чем больше я знаю, тем больше я осознаю, что не знаю.
  — Добро пожаловать в сократовское понимание мудрости, — улыбнулась Лея. — «Я знаю, что ничего не знаю».
  Том снова взял свой модифицированный PalmPilot:
  — Знаешь, почему я до сих пор использую это старье? Потому что я понимаю, как оно работает. До последнего винтика. До последней строчки кода. Это дает чувство... контроля. В мире, где мы все больше зависим от систем, которые не понимаем.
  — Ты боишься технологического будущего? — спросил Холст.
  Том задумался:
  — Не боюсь. Но я хочу, чтобы оно было человечным. Чтобы технологии служили людям, а не наоборот. Чтобы сохранялась возможность понимания, ремонта, модификации. Чтобы человек оставался субъектом, а не объектом.
  — Именно поэтому мы создали Отдел Хаоса, — сказал Сэм. — Чтобы ИИ вроде тебя, Холст, не просто оптимизировали процессы, а понимали человеческие ценности.
  — И чувствовали тепло аналогового мира, — добавил Том. — С его неточностями, сбоями и красотой несовершенства.

    Продолжение: часть 2